©

Московское издательство "Вузовская книга" выпускает в свет второе издание нашумевшего в свое время сборника отечественной философской критики - "Освальд Шпенглер и "Закат Европы". Сборник является откликом на I-й том знаменитой книги немецкого философа и историка О.Шпенглера "Закат Европы" ("Der Untergang des Abendlandes"). Впервые сборник статей русских философов, писателей, критиков, публицистов и экономистов Ф.А.Степуна, С.М.Франка, Н.А.Бердяева и Я.М.Букшпана увидел свет в московском издательстве "Берег" в 1922 году.¹ Это достаточно крупное частное книгоиздательство существовало в период 1921-22 гг. Среди его основателей были известные деятели культуры и науки, в том числе Н.А.Бердяев, Я.М.Букшпан, А.Д.Кассель и С.Л.Франк.

В официальном Бюллетене комиссии Оргбюро ЦК РКП(б) по наблюдению над частным книжным рынком в Москве в октябре-ноябре 1922 г. отмечалось, что "Берег" выступает в защиту Шпенглера и ищет спасения от революции в славянофильстве. По поводу вышедшего в 1922 году сборника, приравненного многими исследователями к новому изданию нашумевших "Вех" (1909)², В.И.Ленин также писал: "По-моему, это похоже на "литературное прикрытие белогвардейской организации""³. В своей статье "К десятилетнему юбилею "Правды"" от 5 мая 1922 г.⁴ он определяет идеологию Шпенглера и его последователей как выражение скорби "образованных мещан" по поводу гибели буржуазной Европы, которая загнила и лопнула в первой империалистической бойне.

Враждебное отношение советской власти к упомянутой критике шпенглеровского шедевра складывалось как из отрицательного отношения этой власти к самому "певцу заката", представлявшемуся ей пустым и вредным идеалистом, так и из неприятия персоналий его критиков, двое из которых (Бердяев и Франк) в свое время принимали участие в знаменитых "Вехах", а один (Степун) долгое время числился в открытых антикоммунистах. В этой связи рассотрим некоторые фрагменты статей сборника, злободневность которых прошла суровую проверку временем коммунистического правления.

Действительно, как можно было большевикам пропустить мимо ушей утверждение Шпенглером обязательного "морфологического родства буддизма и социализма в противовес христианству, Гете и Платона в противовес Шиллеру". Каким образом могли они примириться со следующим краеугольным тезисом Степуна (статья "Освальд Шпенглер и Закат Европы"): "Слепы мечты о родстве христианства и социализма. Всякий дух гуманности и сострадания чужд социализму. В основе социализма лежит дурная бесконечность воли к власти во имя власти. В основе его лежит изуродованная фаустовская "am Anfang war die Tat"⁵; не творчество, но труп творчества - мертвая работа. В социалистическом мире не будет творчества и не будет свободы. Все будут повелевать всеми и все будут механически работать на всех. Силою природного закона будет всех давить и угнетать воля большинства. Так в странном оцепенении, в своеобразном китайском окостенении встретит высоко цивилизованная Европа уже приближающуюся к ней смерть."

Коробила слух революционных идеологов и напрашивающаяся тавтология в сравнении Франком (статья "Кризис западной культуры") социализма с античным стоицизмом, неминуемо обреченным по примеру последнего утратить метафизически-духовный корень фаустовской культуры и преобразовать ее в идею космополитического хозяйственного устроения. С другой стороны, Франк высвечивает определенную идейную раздвоенность социалистического движения: "будучи, с одной стороны, последним завершением рационалистического свободомыслия, продолжая дело Руссо и Бентама, он, с другой стороны, коренится в романтике Сен-Симона (т. е. Жозефа де Местра) и в Гегелевском замысле органического идеализма." Последнее более чем подозрительно пересекается с каноническими для любого радикала "тремя источниками - тремя составными частями" марксизма.

Не отстает от товарища по "Вехам" и Бердяев (статья "Предсмертные мысли Фауста") с его утверждением о тождестве империализма и социализма в своей интернациональной, цивилизационной составляющей, заодно отказывающий обоим социальным символам в существовании у них прочной культурной основы. Вместе с тем Бердяев констатирует пропитанность как капитализма, так и социализма духовным мещанством, духом все той же неизбежной буржуазности. И хотя Бердяев видимо не отдает предпочтения никакой из социальных формаций, даже наоборот, предсказывает будующую победу на цивилизационных путях именно социалистического выбора, он остается внутренне чужд коммунистам прежде всего (и даже именно) своей нейтральностью, отстраненной непредвзятостью в своем историософском анализе.

Видимый противник империалистической экспансии - социализм становится, по мнению Шпенглера, ее носителем. Букшпан (статья "Непреодоленный рационализм") также как и Бердяев находит у Шпенглера ясное указание на экспансионистскую родственность двух внешне враждебных течений, что особенно четко и репрезентативно проявляется на примере Родса, Моргана, Сименса, Карнеги, Бисмарка и Фридриха Вильгельма, "которых Шпенглер считает настоящими социалистами, в противовес манчестерскому социализму марксистского типа". Между тем Букшпан констатирует и принципиальную разницу в движущих силах этих вечных "друзей-врагов": "Из пуританизма возник капитализм, из пиетизма - социализм."

Ненавистное революционерам тождество интернационалистической экспансии, еретически ставящее на одну доску казавшиеся столь противоположными, а на деле лишь взаимодополняющие друг друга социальные символы (назовем их условно капитализмом и коммунизмом) в сущности и стало той самой философской "костью в горле" у советских догматиков, почувствовавших собственную обреченность играть по общепризнанным и неизбежно контрреволюционным мировым правилам. Очевидно, что невозможность преодолеть подобный барьер в осознании собственной неадекватности на протяжении многих лет вынуждала коммунистов к отторжению, к высылке из страны (а затем и к тотальному уничтожению) всякого, пытавшегося объективно осмыслить социальные нравы наступающей "новой" эпохи, безупречно обнаруживающей со временем все родовые черты эпохи "безвозвратно" ушедшей.

Конечно же антикоммунистическая сила сборника не исчерпывается социалистическими параллелями (кстати сказать, среди статей сборника нет и намека на термины "коммунизм" или "большевизм"). "Главная задача сборника - ввести читателя в мир идей Шпенглера", - отмечается в предисловии к 1-му изданию 1922 г. А поскольку Шпенглер слыл у теоретиков большевизма за реакционера, то всякое серьезное отношение к нему и его книге выглядело в глазах ленинцев если и не прямым попустительством буржуазной реставрации, то по крайней мере малоуместной в условиях построения советского миропорядка.

Особенно же детально и систематически происходит анализ шпенглеровских интуиций у Степуна, статья которого и дала название всему сборнику. Степун подчеркивает оригинальность личности Шпенглера, рассматривая его как философа культуры, отнюдь не принадлежащего "к тем мыслителям позитивистам, которые склонны видеть в цивилизации наиболее совершенное лицо культуры", а также "и к тем религиозно настроенным философам, к которым принадлежат почти все русские мыслители, что видят в цивилизации маску умершей культуры". Степун утверждает, что для Шпенглера цивилизация является лицом, но вовсе не лицом жизни, а парадоксально живым лицом смерти, которая, как известно, не имеет своего лица по определению. "В лице современной цивилизации Шпенглер бесконечно любит какой-то страстный предсмертный порыв европейской культуры, этот его душе, быть может, самый дорогой ее жест." По Степуну, Шпенглер - романтик, поэтому-то, как он считает, у последнего и обнаруживается тяга к цивилизационной смерти, являющейся знамением нового эстетического, религиозного расцвета европейской культуры.

Категорическим образом отвергается несомненная для Шпенглера "гибель западной культуры" и Франком, для которого ее упадок означает лишь своеобразный кризис роста, при котором естественным образом отвергается одно из культурных течений в пользу некоего другого. "Это есть конец того, что зовется "новой историей". Но этот конец есть вместе с тем и начало, эта смерть есть одновременно рождение." Таким образом Франк заставляет книгу Шпенглера свидетельствовать против шпенглеровской же теории, вскрывая ее определенную противоречивость, поскольку "не возвещая ничего нового, будучи проникнута пессимизмом и скептицизмом, эта книга, напоминая современному человечеству об истинных духовно-исторических силах культуры, идет навстречу его пробуждающейся жажде подлинного культурного творчества, его стремлению к духовному в о з р о ж д е н и ю." В итоге для Франка книга Шпенглера становится скорее симптомом имманентного кризиса европейской культуры, нежели признаком всеобщего культурного распада, и в этом смысле Шпенглер прямо объявляется наследником великого дела, начатого Данте и неоплатоником Николаем Кузанским.

Малоинформативность книги Шпенглера в отношении событий в России, по мнению Бердяева, компенсируется ее наполненностью ожиданиями будущей культурной роли, выпадающей на долю мистического Востока. Бердяев чувствует в этой связи, "что Шпенглер в русском Востоке видит тот новый мир, который идет на смену умирающему миру Запада". Своеобразный образ таинственности и непостижимости, окутывающий всю Русскую равнину и ставящий завесу непроницаемости перед западным человеком и западным миром вцелом, не мешает, а скорее помогает Шпенглеру искать выход на Востоке. Более того, Россия Бердяева удалена от Запада на гораздо большую дистанцию, чем отстоит от Европы Шпенглера Греция или Египет. Мысль Бердяева афористична и полна крайностей. "Россия есть апокалиптический бунт против античности. Россия - религиозна и нигилистична. В Достоевском открывается тайна России." В шпенглеровских рассуждениях Бердяев улавливает "какое-то вывернутое наизнанку, с противоположного конца утверждаемое славянофильство", что еще больше подчеркивает важную роль России в обеспечении нового культурного импульса, выводящего Европу из векового оцепенения. "Россия - посредница между Востоком и Западом", в очередной раз провозглашает русский философ, указывая на вполне русскую стилистику "Заката Европы".

Пожалуй, наиболее критически подходит к работе Шпенглера Букшпан. Блестящий наблюдатель, он подмечает в немецком философе перманентное сомнение в целях его творчества ("стоит ли?"), порожденное абсолютизацией фактора личностного смирения, в нормальных условиях поселяющего сомнения лишь в собственных силах ("могу ли я?"). Такого рода смирение тормозит, а в конечном итоге и парализует всякую жизнедеятельность. Рассматривая Шпенглера через призму английского философа-публициста Честертона, Букшпан приводит в пример честертоновских скептиков прежнего времени, которые "были слишком горды, чтобы быть убежденными", в то время как "современные скептики слишком смиренны, чтобы утверждать истину". К последним известный экономист, очевидно, относит и релятивиста Шпенглера: "В силе своих познавательных символов Шпенглер не сомневается, но он потерял веру и просмотрел универсальные истины, накопленные европейской культурой". Диагноз Букшпана безаппеляционен - Шпенглер законченный рационалист, причем рационалист безрелигиозный, рационалист скептический и к тому же самоутвержденный.

Последняя в России попытка консолидации бывших "вехистов" закончилась печально. Трое из них (Степун, Франк и Бердяев) вскоре вынуждены были покинуть страну, четвертый (Букшпан) закончил свои дни в застенках НКВД. Сборник статей "Освальд Шпенглер и "Закат Европы" прозвучал как заключительный аккорд в череде концептуальных сборников "Проблемы идеализма" (1902), "Вехи" (1909), "Из глубины" (1918), завершив собой цикл нравственных исканий передового слоя русской интеллигенции, успевшего переболеть позитивизмом, народничеством и марксизмом и вернувшегося к основам социального христианства. Все более поздние попытки воссоздать в эмиграции прототип новых "Вех" окончились безрезультатно, если не считать зеркальное преломление "веховской" идеологии, проявившееся в сменовеховстве и национал-максимализме.

Современное чтение шпенглеровского сборника через 77 лет после его написания и почти через 80 лет после написания первого тома самого "Заката Европы" вовсе не заставляет (как это бы показалось на первый взгляд) окунаться в атмосферу пореволюционной России и послевоенной Европы. Кризис российской государственности и глубокие международные перемены, переживаемые нами на исходе ХХ века, делают многие шпенглеровские выводы, а тем более выводы его критиков, актуальными как никогда. "Это - нашего стиля книга", - резюмировал свой взгляд на "Закат Европы" Бердяев. То же самое вполне можно заявить и в отношении сборника статей знаменитых русских мыслителей, ставшего эпитафией к движению "от марксизма к идеализму".

©©

О.А.Воробь╠в

23 сентября 1999г.

¹ Степун Ф.А., Франк С.Л., Бердяев Н.А., Букшпан Я.М. Освальд Шпенглер и Закат Европы. - М.: Книгоиздательство "Берег", 1922, 95 с. Сборник отпечатан тиражом 10.000 экз. 20-й Государственной типографией. Предисловие к сборнику датируется декабрем 1921 г.

² Например, советский историк С.А.Федюкин ставил сборник в один ряд с работами, являвшимеся "своего рода программными документами антидемократического мировоззрения". "Октябрьскую революцию, выдвижение на первый план истории трудящихся масс авторы сборника связывали с полным господством хаоса и развала, с упадком и гибелью цивилизации. Буржуазные идеологи не скрывали своего скептического отношения к социализму", - пишет Федюкин (Федюкин С.А. Великий Октябрь и интеллигенция. Из истории вовлечения старой интеллигенции в строительство социализма. - М.: Наука, 1972, с. 250, 289).

³ В.И.Ленин. ПСС. Т. 54. С. 198. Документ 314. Печатается по рукописи: "Н.П. Горбунову // 5.III.1922 г. // Секретно // т. Горбунов! // О прилагаемой книге я хотел поговорить с Уншлихтом. // П-моему, это похоже на "литературное прикрытие белогвардейской организации". // Поговорите с Уншлихтом не по телефону, и пусть он мне напишет секретно, а книгу вернет. // Ленин".

⁴ Там же.

⁵ "В начале было дело" (нем.).